ACDSee PDF Image.

Осень на Каменном острове

Игорь Акимов

Нынешний матч для Каспарова и Карпова начинался как бы дважды. Сначала двенадцать партий в Лондоне и еще столько же в Ленинграде на Каменном острове.

"Студенческий меридиан", 1986 год, №1-3.        ФОТО Д. Донского.



Уже перевалило за полночь, а он все сидел над позицией. На доске был то ли догорающий миттельшпиль, то ли ранний, полный задора эндшпиль, от избытка сил и разнообразия возможностей пока пребывающий в нерешительности, как бы себя выразить, что бы этакое достойное предпринять. Пешки были целы почти все; черные уперлись зубчатой упругой цепью, белые нависли над нею двумя кулаками, готовые нанести удар любым, но пока еще не отваживались: риск был, очевидно, велик. Фигуры пользовались безвременьем и разгуливали по немногим оставленным для них полям. Они напускали на себя значительность, но ни заинтересовать, ни убедить не могли, поскольку с первого на доску взгляда было понятно, что решить судьбу им пока не по силам.

Ее должен был решить неизбежный (он нависал тучей, и с каждой отсрочкой на ход, еще на ход электричества в туче прибывало, ожидание молнии становилось невмоготу; вот где было испытание нервам! сорвутся — и схватка вспыхнет в самый необязательный, для обеих сторон непредвиденный момент, выдержат — и перегорит интерес, уступит место равнодушию, матери ничьих) штыковой пешечный бой.

Я сижу против Карпова. Между нами доска. Мне нравится, как стоят белые, а вот карповское расположение — ну нисколечко. Спрашиваю:

—    Откуда эта позиция?

—    Завтра будет стоять...

Это говорится не сразу. Карпов весь в позиции; он втиснулся в нее, пытается повернуться то так, то этак, чтобы улечься в ней спокойно и надежно, да не дают шипы и кулаки белых; а так надо найти надежную позу!.. Все, что возле, вокруг, вне, сейчас для Карпова как бы в ином измерении. Кляссеры с марками, завалившие свободную половину стола, просторная уютная гостиная, деликатно отступившая в полумрак, ветер за огромным окном, плотно бьющий в стекла, шелестящий жестью пожелтевшей березовой листвы,— все это для него сейчас просто-напросто не существует. Есть позиция; есть позиция, которую нужно понять, которую нужно суметь не проиграть — а это мудрено, черные в ней явно стоят на проигрыш,— и только тогда (пройдя через поражение — если в его пламени не сгоришь!) появятся собственные шансы на выигрыш. Не иначе.

«Завтра будет стоять...»

(Уже давно сегодня: идет третий час ночи.)

Мне, человеку от профессиональных шахмат весьма далекому, такое предвидение кажется удивительным. Ведь эта позиция может возникнуть не раньше чем через полтора-два десятка ходов.

Проверяю свое предположение:

—    А ты можешь сказать, на каком ходу она случится?

—    Конечно. Примерно на пятнадцатом...

Для него (очевидно, и для Каспарова тоже) такое предвидение в порядке вещей. Неужто они так далеко ушли в познании шахмат? Или — в познании друг друга? Ведь это будет девяносто третья партия, сыгранная между ними. Девяносто третья!.. — представить тяжело. А каково пережить? Тем более что почти все они спрессованы в последние два года. В истории шахмат — в истории борьбы за мировое первенство — беспрецедентное противостояние. Девяносто два раза они уже садились друг против друга за доску, девяносто два раза готовились к этим встречам, девяносто два раза анализировали ошибки — свои и партнера, пытались понять его замысел и как этот замысел менялся...

Впрочем, играй любой из них, скажем, со мной, о таком далеком предвидении и речи бы не было. Почему? Да потому, что я хожу как хочу, как мне нравится, разумеется, достаточно грамотно, а все же не по рекомендации последнего номера «Информатора»; и конечно же, на первом же десятке ходов непременно допустил бы какую-нибудь «неточность», «ослабился» — а им большего и не требуется. Выходит, зная все, что сыграно во все времена в данном варианте, и зная вкусы друг друга, они могут предвидеть ответы друг друга ход в ход едва ли не до середины партии. Когда же у них начинается собственно игра — игра за доской?..

«Завтра будет стоять...»

Это сказано как нечто само собой разумеющееся — просто, без акцентирования; сказано автоматически: он ведь в это время думает совсем о другом — о позиции, о ее скрытых возможностях. Я понимаю, что получил достоверный ответ, но как дилетант не могу с ним примириться.

—    Послушай, Толя, но ведь по пути к ней, к этой позе, Каспаров может несколько раз свернуть...

Не поднимая лица от доски, Карпов быстро взглядывает на меня из-подо лба. Мгновенный, пытливо-пронзительный взгляд, десятки раз уловленный объективами фото- и кинокамер, и потому знакомый каждому любителю шахмат. Взгляд препарирующий и в то же время отстраненный, словно Карпов в тебе разглядывает продолжение происходящего на черно-белых полях. А может, ничего и не разглядывает, потому что отстраненность преобладает. Она как бы барьер между его внутренней шахматной целостностью и внешними обстоятельствами, каждое из которых — помеха, каждое из которых словно молоток, норовит разбить созданный воображением хрустально-прозрачный мир.

И все же под этим взглядом тяжело.

Даже если знаешь, что это взгляд всего лишь привычка, что он не в тебя направлен, что тебя и не видят в эти мгновения, все равно тяжело. Помню, каково было сидеть против Корчного. Не только у меня, но и у гроссмейстеров возникало ощущение, словно на тебя накатывается, наваливается огромный стальной шар. С Карповым — иное.

Карпов — клинок, полосующий стремительными, неуловимыми ударами. Ты ощущаешь какие-то прикосновения, но их мимолетность не кажется опасной, и ты пребываешь в этом заблуждении, пока недвижим. Но стоит шевельнуться — и ты разваливаешься на куски. Оказывается, тебя давно рассекли, ты давно готовенький...

Интересно бы знать, как его воспринимает Каспаров?

И стояла ли сегодня эта позиция перед Каспаровым?

Через пятнадцать-шестнадцать часов он будет видеть ее с той же точки, что и я. Только освещение будет другое — яркое, без теней от фигур. Вокруг будут потоки света и пустота распахнувшегося пространства и еле уловимое, но плотное движение воздуха, нагнетаемого кондиционерами. И сотни глаз будут следить из зала за каждым вашим движением, препарировать и трактовать, и складывать трактовки, чтобы понять, что же все-таки у вас на душе сейчас, именно в этот момент, при таком бритвенно-остром расположении фишек. Сотни биополей, напряженных желанием, направляемых волей, будут сшибаться вокруг вас, между вами, внутри ваших душ и мозгов, подавляя, понукая, призывая, умоляя, отвлекая... Нет! — игроку на этой сцене фантазия противопоказана. Ведь ей только волю дай, такой чертовщины подпустит — куда там гоголевскому Вию! Какую же колоссальную энергию нужно иметь, чтоб смочь абстрагироваться от всего этого мусора, забыть обо всем прошлом и будущем, об околошахматной возне — и сосредоточиться лишь на этой позиции, только ее и видеть, и вживаться в нее, вживаться, пока она не задышит жизнью, пока сами по себе не придут в движение хрупкие стаунтонские фигурки, сухо-деревянные поначалу, пока движешь их механически, по заученным схемам, пока, сосредоточившись до слияния с ними, не отдашь им часть себя. Только тогда, налившись своей жизнью, они засветятся одному тебе видимым огнем и заживут жизнью собственной. Или будут воображать это, а ты станешь направлять их своей волей, понукать их, принуждать идти вперед и искать, искать, искать свою победу.

—    Зачем ему сворачивать?..

Карпов наконец отделился от шахмат. Или — почти отделился. По глазам вижу: думает, как ответить поточней. Поубедительней. Чтоб я не просто поверил, чтобы — понял его.

—    Зачем ему сворачивать,— повторяет он,— если Каспаров по дорожке к этой позиции уже много раз ходил. И всегда счастливо.

—    Должно быть, непростая дорожка?

—    Ничего сложного. Видишь этот кулак? Он от Нимцовича. А это построение — от новоиндийской.

—    Пряный букет.

Карпов быстро делает несколько ходов, пальцы летают над доской. Оценил возникшую позицию. Не то... Задумчиво возвращает фигуры в их прежние гнезда между ощетинившимися пешками.

—    Не чувствую,— говорит он.— Двигаю, двигаю — а все чужое. Нет слияния. Нет ощущения естественности. И пластика чужая, и динамика. Типично каспаровская поза.

—    Зачем же ты идешь на нее?

—    Понимаешь, тут все неоднозначно. Каспаров эту позицию отутюжил дома, вжился в нее. Он знает ее возможности и подводные камни. Он ее не боится и пойдет на нее с легкой душой. Но с другой стороны... видишь, где у меня стоит ферзь? Я сдвигаю его сюда на десятом ходу — чуть-чуть, тихий ход, но он меняет оценку всей ситуации и задает тон последующей игре. Этого еще не было ни разу. Если Каспаров не разберется за доской в нюансах — я получаю отличную контригру; если же разберется — попадаю вот в этот ящик, из которого пока не вижу выхода.

—    А если он просто не обратит внимания на твой ход ферзем?

—    Не говори глупости. Как это — «не обратит»? Да для него этот ход — словно красный огонь светофора! Вот увидишь завтра, как после моего десятого хода он схватится вот так за голову и будет сидеть и думать, пока не разберется, в чем здесь соль.

Нет, не хотел бы я защищать эту позицию за черных...

—    Рисковый ты парень, Анатолий Евгеньевич.

—    Жизнь заставляет...

—    Ну хорошо, предположим, ни сейчас, ни утром ты не найдешь, как выбраться из этой трясины, что ты будешь делать? Пойдешь на какой-нибудь другой, апробированный вариант? На верняк?

—    Верняк — играя черными против Каспарова? Ну и шуточки у тебя! Да за такой секрет ничего не жалко!..

—    Ты не ответил на мой вопрос...

—    Пожалуйста: завтра в любом случае я буду играть эту позицию.

—    В чем же твой резон?

—    Здесь неминуема острая игра. Игра конкретная, ход в ход. И если мне повезет, и я достаточно раскачаю нашу лодку — партия потеряет равновесие. И тогда придет черед игры непредсказуемой, игры, которая будет создаваться именно в тот момент, на сцене. Значит, по справедливости в ней должен победить тот, кто лучше играет, а не тот, кто дольше обкатывал эту позицию дома.

Чего у Карпова не отнимешь — он в себе уверен. Впрочем, иначе не стоило затевать эту драку с реваншем. Но вот что завтра драка получится — сомневаюсь.

До сих пор в матче все было просто, однако после вчерашней — семнадцатой — партии психология запутала ситуацию. И теперь — мне так кажется — не вкусы, не привычки, а психология будет диктовать выбор игры.

—    А ты учитываешь психологию?

—    Всегда. Какая же игра без психологии? Таких не бывает.

Накануне Каспаров проиграл. Шел впереди на три очка, публика и журналисты считали матч практически завершенным: в оставшихся восьми партиях ему нужно было набрать всего два с половиной. Техническая, не представляющая для него особого труда задача. И вдруг это поражение... В принципе оно ничего не изменило, разрыв все еще достаточно велик, крепость его позиций несомненна. Случайность — вот единодушная оценка его болельщиков. Но Карпов выиграл так чисто, настолько в своем стиле, что для самого Каспарова поражение должно было прозвучать раскатом грома. Пусть пока далекого, но — предостережение он уже получил. Карпов воспрял: он не сломлен, он прежний; теперь смотри в оба. Если чувство опасности у Каспарова в порядке, он непременно пересмотрит свою стратегию. Острая борьба со взаимными шансами, которая велась до сих пор, теперь для него вряд ли приемлема. Правда, хотелось бы сделать красивую концовку, но — риск!.. Риск не просто велик, он еще и бессмыслен. Поэтому я считал, что Каспаров решит доползти до цели на половинках. Так проще и верней. Пять ничьих — и в дамках. Каспаров умеет делать ничьи; еще в первом матче это доказал: так виртуозно гасил игру, что у всех скулы сводило от скуки.

—    Готов спорить,— говорю, — что завтра острой игры не получится.

—    Не спорь — проиграешь,— смеется Карпов.

—    Вот увидишь, — упорствую я,— теперь Каспаров перестанет играть в шахматы.

—    Но ведь у него белый цвет!

—    Какая разница...


—    Огромная! Цвет дает ему шанс тут же отыграться.

—    Зачем? С его-то запасом прочности?... Он получил от тебя урок...

—    Заблуждаешься,— перебивает Карпов,— никакого урока он не получил. Наверняка он воспринял поражение как неприятный щелчок, который нужно поскорее забыть. Забыть, чтобы остаться самим собой, остаться верным себе, сохранить свою игру. А белый цвет дает ему карты в руки. Он актер и игрок, поэтому захочет показать, что поражение его не задело, никак не повлияло на его настроение, на его уверенность и игру. Он сам будет искать драку!

—    Тогда это новый Каспаров. Прежний так бы не поступил.

Карпов понял, что я имею в виду первый матч.

—    Конечно. Тот Каспаров был еще претендентом. Тот после тридцати партий безнадежно мне проигрывал и мечтал хотя бы об одной победе. А этот — чемпион мира. Для него любое поражение — нонсенс. Нет статьи, в которой бы его не ставили рядом с великим Алехиным. А почитай комментарии в газетах к нашим партиям: в каждом найдешь дифирамбы его гению. Так и пишут — черным по белому: гениальный ход! гени.-альная партия! гениальная импровизация!..

—    Но ведь и ты, оценивая Каспарова, признавал его гений.

—    И сейчас признаю. В ряду таких шахматных великанов последних десятилетий, как Ботвинник, Таль, Спасский, Фишер, у него достойное место. Ты понимаешь? — в ряду. Хотя, например, одаренность Таля и Фишера я ставлю выше: они были органичней. Они брали не столько школой, сколько естеством. В особенности Таль.

Прежний Таль,— уточняю я, потому что с годами люди меняются, а некоторые — так и вовсе до неузнаваемости,—Давний. Молодой.

—    Ты имеешь в виду возраст? Или игру?

С виду вопрос простенький, а вдумаешься...

—    Я имею в виду личность.

Это не жестокость; это спокойная реалистическая оценка. Оценка, на которую имеет право любой твой болельщик, раз уж ты вышел однажды на подмостки и претендуешь на наше внимание; тем более что мы отдали тебе какую-то часть своего сердца. А с другой стороны — Таль имеет право быть таким, каким ему угодно; ему — а не нам. Быть самим собой. Но поскольку когда-то, прежде, он стал частью нашей жизни, частью нас самих, мы имеем право... не судить, нет, разве что сожалеть, потому что сегодня от нашего Таля, прежнего, давнего, остались только фамилия да маска. Разумеется, это мое личное впечатление, но как грустно бывает наблюдать этого усталого и, по всем признакам, опустошенного человека, привычно играющего великого Таля, небрежно обозначая внешние знаки некогда ослепительной роли. Только бы узнали — и ладно.

Но сердцу не прикажешь!

Прозвучало «Таль» — и умилением наполнилась душа, и невольно улыбаешься, и вспоминаются прекраснейшие часы, проведенные над его первой книгой.

(я читал по партии в день, а потом целый день ждал, ждал, ждал, когда же настанет следующее утро, чтобы пережить еще одну; я мучил себя этим сладостным ожиданием, жил в эйфории, на высочайшем подъеме — все получалось! все получалось! — и этим я был обязан только ему; правда, тот экземпляр был чужим — его мне дали только на почит,— и как же я был счастлив, когда однажды вдруг увидел ее непритязательный серый корешок на букинистическом развале! я заплатил бы за нее и вдесятеро, а она была уценена в гроши... как я нес ее домой! как приятно было сознавать, что она у меня есть! это чувство до сих пор сохранилось; приятно, что она стоит у меня на полке, и достаточно протянуть руку и открыть... но из какого-то страха перед разочарованием я этого не делаю; книжки, которые волновали меня в детстве, волнуют меня и теперь, только тогда я их просто любил, а теперь еще и знаю — за что; чувство от этого, впрочем, не стало больше.)

—    Лучшим из всего, что он потом создал. Это и не удивительно: ведь ее создавал прежний Таль, и перед тем Талем я вечный должник.

Есть и другая гипотеза: человек с годами не меняется; его сущность остается изначальной, только исполнение становится другим. Если так, значит, молодой Таль был не реальностью, а потребностью — естественной и жизненно необходимой потребностью в сказке? И теперь эту же потребность пытаются удовлетворить Каспаровым? Это многое объясняет в феномене популярности Каспарова; кстати, объясняет и то, что пик его популярности позади. Импонировал стремительный взлет Каспарова, импонировала его молодость. Но когда его осветили праздничные софиты, имеющие глаза разглядели, что он — не принц. Он другой...

Не боясь повториться, признаем, что это его право — быть другим. Таким, каким ему удобно быть, каким хочется, каким он считает нужным быть. Ну а наше право — принять его сердцем либо умом. Первое от нас не зависит; второе — проще, но и коварней. Нет, милый, ты не принц, говорит ум. Ну, не принц, может сказать он в ответ, ну и что?..

Напомню: разговор задел Таля.

—    Не нам его судить,— сказал Карпов.— Как любители шахмат, мы стольким ему обязаны...

Согласен. Надо помнить долги.

—    Что до Каспарова,— продолжил он,— безудержное захваливание сослужило ему плохую службу. Сейчас у него завышенная самооценка, критик подавлен...— Карпов подумал и вдруг весело закончил: — Сегодня он меня не боится!

Может быть... Да так оно и есть, пожалуй. Но это всего лишь настроение. Это — погода, которую не стоит путать с климатом. А климат у Каспарова иной. Я не верю каноническому изображению, созданному его иконописцами. Не верю в его романтический дух. Его smile.

(не улыбка, а именно smile — программная, рекламная; вспомните его фотографии — разве вы можете представить Каспарова иным? он улыбается, улыбается, улыбается — он улыбается каждому объективу; он хочет нравиться, ему это необходимо: паблисити делает просперити! — какой удивительный контраст со спокойным, суховатым, подчеркнуто сдержанным Карповым; и это при том, что они удивительно близки по складу мышления и характера, разве что по темпераменту стоят на разных полюсах: один — холерик, другой — флегматик; но ведь во всем остальном они почти близнецы!..)

Взята из карнегианских рецептов, его коммуникабельность, его демонстративная доброжелательность и открытость, его старательно подчеркиваемая спортивность — все оттуда, оттуда и оттуда. Он внушает нам свой image — образ простодушного демократа и рубахи-парня, такого же, как мы, простого и понятного, которого единственно что от нас отличает — это божий дар лихо играть в шахматы, лучше всех играть в шахматы — даже лучше Карпова.

Роль как роль. Нормальная. Законная. Хочет — пусть играет. Если она импонирует, убеждает, нравится — можно только порадоваться за тех болельщиков, у которых эта роль вызывает положительные эмоции. Не секрет, однако, что эта smile, этот image, эта роль убеждают не всех болельщиков. В который уже раз в шахматной истории околошахматный мир расколот. К Карпову привыкли. Он так трудно завоевывал наши симпатии! После экстравагантного, ярчайшего, неповторимого, обросшего скандалами и легендами Фишера Карпов поначалу показался пресным и неубедительным. Отказавшись защищать свой титул, Фишер поставил его в очень неловкое положение. Что формальное право! — вместо очного поединка, после которого все вопросы были бы сняты, Карпову пришлось доказывать, и еще доказывать, и снова и снова, что именно он теперь — сильнейший в мире. Он справился с этой задачей. Уже через два-три года разговоры «а вот если бы Фишер...» утихли совсем. А ведь Карпов был на вершине целых десять лет! И к его чести нужно отметить, что он не побоялся после блистательного Фишера выйти на авансцену таким, как есть. Без маски. Без продуманной, профессионально отрежиссированной и тщательно отрепетированной роли. Он не изображал ни простачка, ни интеллектуала, не подлаживался и не интересничал — был самим собой. Но, очевидно, все-таки было в нем что-то, какая-то убедительность, а может, и некая тайна, но он сумел приучить к себе, привязать, даже прилюбить. Последнее выяснилось вдруг, выяснилось совершенно определенно, когда рядом с ним (а затем и на его месте) появился броский, рекламно-обаятельный Каспаров. Кажется, вот уже где был случай отвернуться от него. И правда, за десять-то лет мог уже и приесться. Как говорят на Украине: нехай гiрше, аби iнше (пусть хуже — только бы другое). Если день за днем ешь одну и ту же кашу, как о манне небесной начнешь мечтать, скажем, о соленом огурчике. Не отвернулись. Каспаров заполучил сердца своего поколения, но те, кто был старше, в чьей жизни Карпов стал неотъемлемой частью, остались преданными ему.

—    Мне трудно представить,— говорю,— как это он тебя не боится. Ведь ты только вчера его как чистенько убрал. В одни ворота. Без вариантов.

—    Ну и что?!

Чем дальше уходит разговор, тем настроение Карпова явно улучшается: он спорит не только со мной, но и с собою, и аргументы подтверждают его правоту.

—    Пойми: человек летит на волне успеха; ни в одном нашем матче его дела не складывались столь благоприятно. Он верит в себя, в свой гений, в свою удачу. Кого ему бояться?..

—    Себя.

—    Опасаться разве что. Но таких тонкостей он пока не знает.

Я все же не сдаюсь:

—    Не спорю: настроение у Каспарова наверняка именно такое. Но ведь основа-то у него иная! Из другого материала. Совсем другого. Это деловой, рассудочный человек. И если даже эту основу потравила кислота неумеренных комплиментов, растворить ее этой кислотой не под силу. Поэтому я убежден: поражение уже привело его в чувство, и завтра ты увидишь Каспарова, который умеет считать очки и не стыдится половинок.

Карпов смеется.

—    К счастью — к счастью и для меня, и для шахмат,— вот это пока не грозит. В завтрашней партии не грозит точно. Потому что у него есть личные мотивы. Понимаешь? Личны-е. Потому что ему просто позарез нужно отыграть потерянное вчера очко.

Вот это поворот... Тут решается судьба чемпионского звания, и вдруг — личные мотивы? Не складывается как-то.

Карпов ощущает мое молчаливое несогласие и неторопливо (снова и снова убеждаюсь, что это и ему необходимо, чтобы утвердиться в собственной правоте) рассуждает:

—    Твоя ошибка (или, скажем помягче, заблуждение) заключается в том, что ты деловитость Каспарова...

—    Запрограммированность, — уточняю я.

—    Согласен, запрограммированность — точнее. И мне кажется, что запрограммированностью Каспарова, которая, безусловно, имеет место, мало того — она в нем доминирует,— и я с этим тоже согласен,— так вот, ею ты пытаешься объяснить все. А ведь он еще и честолюбив, и тщеславен. И очень эмоционален. И способен на импульсивные поступки, о которых потом, возможно, сожалеет...

—    Надеюсь, ты не собираешься утверждать, что поведение Каспарова непредсказуемо?

—    Конечно, нет. Мне кажется, я достаточно его изучил, чтобы прогнозировать не только его программные действия, но и отдельные поступки. Перед этим матчем он боялся меня...

—    Может, побаивался?

Карпов подумал.

—    Нет. Все же — боялся. Ко второму нашему матчу я подготовился плохо — и он это знает. Я был не в форме, и это ему известно. Наконец, я потерял звание чемпиона мира из-за минутной слепоты — прошел мимо выигрывающего продолжения в последней партии. Надеюсь, достаточно, чтоб не слишком превозносить прошлую его победу?.. Дальше. Перед этим матчем — сравнивая наши шахматные потенциалы — все сильнейшие гроссмейстеры мира отдавали предпочтение мне. Он это знает. И он знал, что уж теперь-то я буду готовиться всерьез. Значит, удержаться, только удержаться — вот была его единственная задача накануне матча!

Он с сожалением смотрит на свою безнадежную позицию.

—    Ладно,— говорит,— завтра на свежую голову посмотрю. Может, что и найду. Хотя вряд ли.

—    Ты хотел что-то сказать о личных мотивах,— напоминаю я.

—    Ну это же так очевидно... Одно дело — трезвый расчет, реальное соотношение сил, и совсем другое — сокровенное... мечта, от которой сжимается сердце... Конечно же, он мечтал не просто выиграть матч — он мечтал разгромить меня. Мечтал доказать, что он выше меня на голову. Что его игра на порядок выше моей. И когда счет стал расти в его пользу, он увидел, что эта мечта наконец-то сбывается. Не сомневаюсь, он уже жил этим триумфом, подтверждавшим выданные ему векселя...

Карпов говорит медленно, и хотя на сегодня зарекся работать, взгляд нет-нет да замечется по доске, чтобы тут же разочарованно погаснуть.

—    Вспомни: после двух матчей счет результативных партий был равным. Он стал чемпионом, не доказав своего превосходства надо мной. Формально он победил, но не убедил никого, кроме своих слепых поклонников. А тут вдруг такой шанс — три очка разрыва! Это ли не доказательство его превосходства?.. Вот увидишь, он постарается, чтоб его копилка осталась полной, постарается восстановить разрыв в три очка. Ведь если завтра белыми он меня прибьет, у него будет пять побед и до триумфа — всего один шаг. Только один! Представляешь, какие перед ним откроются яркие перспективы? Первое: закончить матч досрочно; второе: выиграть не просто по очкам, а доведя число побед до заветных шести. Фантастика!..

Карпов смеется, и мне приходится признать его правоту. Все дело в том, что я гляжу со стороны и потому оцениваю ситуацию объективно, а Каспаров внутри ситуации, и он другой, поэтому он так не может.

—    Правильно,— говорит Карпов. — Но это только во-первых. А во-вторых, я еще не сдался, и ты это знаешь, а он — нет. В-третьих, последние десять партий я непрерывно наступаю, и это знаем мы все — и ты, и он, и я, но мы с тобой берем это в расчет, мы верим, что, если хватит сил и характера, в конце концов я поверну судьбу лицом к себе; а для него это немыслимый вариант, он даже не думает об этом. В его представлении матч практически закончен. Осталась формальность, к исполнению которой у меня только два пути. Или, смирившись с неудачей, как-то доиграть матч, может быть, даже сдать его, чтоб избежать еще большего разгрома, или продолжать наступление, что его устраивает тоже. Ведь, наступая, я вынужден раскрываться, а он только ловит момент для удара. Именно так добыты три его последние победы, и он не станет возражать, чтобы по этому же сценарию наварить четвертую и пятую.

Он взглядывает на доску — и сдвигает фигуры в угол, чтобы больше не видеть эту позицию.

—    Если ты прав — а теперь я думаю, что это так... Если ты прав, Толя, значит, завтра будет Игра?

—    Хорошо бы!..

Этот матч!..

Карпов так его хотел, так ждал! — и совершенно не боялся. Убежденный в своем шахматном превосходстве, в превосходстве своей игры.

(разве всего лишь два года назад он не вел против Каспарова 5:0? Было! Было... ошеломляющее превосходство, утрата интереса к игре; если что и оставалось, так только жестокое желание завершить борьбу чистой шестой победой — под нуль; но желание уже не подкреплялось страстью, разве что холодным любопытством, когда же «клиент» перестанет упираться; ведь он «созрел», и казалось — еще день, еще два — и сам упадет... а Каспаров не падал — он учился; и с каждым днем учебы становился все спокойней и все уверенней — хотя к этому вроде бы не было никаких внешних причин; он тоже ждал, памятуя, что он моложе на двенадцать лет, а значит, и ждать ему проще; и это взаимное выжидание, вызывавшее у любителей шахмат только досаду и тоску, точило обоих.)

...Он не сомневался в победе. Поэтому начал матч спокойно — ему ли не знать, как раскладывать силы на марафоне. Хотел прииграться; присмотреться, с чем и в каком состоянии вышел на него Каспаров. А тот не стал ждать, круто взялся за дело. В первой — черными — уверенно уравнял игру; во второй должен был победить.

(у Карпова оставалось всего десять минут на десять ходов до контроля — и он опять доказал свою верткость, интуитивное понимание игры и умение держать безнадежные позиции.)

Предпоследним ходом упустил мгновенный выигрыш; в третьей — опять черными — он опять не дал Карпову развернуться, и в четвертой, наконец, достал...

Поражение словно разбудило Карпова. Он тут же отыгрался. Отыгрался красиво, элегантно. Это была фирменная карповская партия: с первых же ходов зажал соперника, расчленил И задавил, не оставив Каспарову ни одного шанса.

Победил — и успокоился. Мол, я в порядке, все идет по плану; значит, и закончится как надо.

Перехватив инициативу, Карпов повел наступление. Но не было в его игре самоотверженности, не было ярости, не было неукротимого желания сейчас, немедленно, не откладывая на более подходящий случай, все решить. Он наступал обстоятельно, комфортно, неспешно, уповая то ли на ошибки соперника, то ли на свое, только что про-демонстированное превосходство. И — не доставал, не доставал: удары не достигали цели. Но инициатива успокаивала его; не сейчас — завтра свое возьму. Под это настроение он упустил форсированный выигрыш в седьмой партии. В восьмой выдержал жестокую атаку, выстоял; сохранив материальный перевес, стал играть на выигрыш; но теперь за десять минут ему предстояло сделать восемнадцать ходов... Если бы он играл в блицтурнире, этого времени ему хватило бы на три победные партии, но в матче на первенство мира, да еще против Каспарова, да в головоломнейшей позиции... Через семь ходов он сделал роковую ошибку — и все было кончено.

После этого поражения Карпов взял тайм-аут.

Он чувствовал: с ним что-то не то. Дело было не в счете — счет еще не раз изменится,— не было игры. Он вроде бы все делал как надо, как обычно, как всегда, но если этой обычной шахматной работы хватало для побед в самого высочайшего ранга гроссмейстерских турнирах, то теперь ясно требовался иной, качественно иной уровень. Не работа, нет. Сейчас он работал много и хорошо; хорошо работал и перед партиями, и во время них; выкладывался. Но чего-то его игре недоставало. Какой-то жизни. Естественности. А может, пробойной силы?.. Энергии в нем было достаточно, теперь — после специальной подготовки — он не уставал даже на пятом час^ игры, а ошибки... ну, без них никакая борьба не обходится. Доброжелатели подсказывали: играй дерзче. Это против Каспаро-ва-то?..

Опять же — цейтноты... Они появились еще в первом матче, во второй его половине, а теперь стали едва ли не системой. Куда время уходит, понятно: он подстраховывался, снова и снова пересчитывал дальние варианты. Кажется, куда проще — сразу отбрасывать сомнительные и считать только верняки, причем не пересчитывать по нескольку раз, а просчитал, проверил — и вперед... Все правильно, только вот Каспарова с такой игрой не победишь. Правильной игры он не боялся, для него очевидная игра соперника — асфальтовое шоссе к победе: на каждом очевидном ходе он наваривает преимущество. Значит, надо играть еще неочевидней, чем прежде, но больше доверять своему чутью...

Наконец, были проблемы с защитой Грюнфель-да. Ее удалось пробить в пятой партии, это приятно — все-таки торпедировали фирменную оборону,— но с тех пор прошло достаточно дней, команда Каспарова, безусловно, успела залатать вариант, и если теперь он опять всплывет на доске — что ты будешь делать?.. Игорь Зайцев предложил красивую идею, но насколько она хороша на самом деле? Пока что это только зерно. Его уже посеяли, однако пока оно взойдет и даст плоды... Нет, нет, торопиться нельзя. Идея прекрасна, но ее еще предстояло отполировать до блеска и только тогда выстрелить — чтоб наповал. А пока — что пока будешь играть?..

Он вышел на девятую партию, не поборов в себе сомнений, и это отразилось на игре. Партия получилась скоротечной и по времени, и по числу ходов. Он еще не был готов дать бой и провел партию-разведку, а Каспаров не понял, что происходит, переосторожничал и тоже не стал настаивать на борьбе. Ну, его несложно понять: он столько раз тотчас после своих побед получал ответные удары от Карпова, что поневоле стал перестраховываться. К тому же у него был черный цвет... Короче говоря, Каспаров пропустил удобный момент, когда можно было навязать рукопашную схватку противнику, на драку не настроенному.

А уже в следующей партии Карпов был самим собой — решительный, бесстрашный, охотно принимающий вызов на любом участке доски. Каспаров скоро убедился, что в этот день ему не светит, но продолжал играть, хитрить, изыскивать шансы в расчете, быть может, на ошибку на последнем часу игры. Но Карпов вопреки этим надеждам не устал. Его игра была свежей, уверенной и точной.

И вот одиннадцатая. Партия, получившая в Лондоне приз за красоту, да и во всем матче, бесспорно, лучшая. «В ней мы с Каспаровым были почти на высоте,— скажет потом Карпов.— Чутье подсказывает, что где-то у меня был выигрыш. Где — пока не вижу, но на досуге посмотрю непременно».

Судьбу матча она не могла решить — до финала было пока слишком далеко,— и столько уже оба они успели потерять, и столько еще потеряют, что речь шла не о той половинке очка, которой один из них в этой партии недосчитался, а другой приобрел. Это было ясно, и все же на всякий случай я спросил: «Ты хочешь увидеть в ней знак судьбы?» — «Нет. Я просто хочу знать истину».— «Тебе мало ее красоты?» Карпов засмеялся: «И тебе, и мне нравится Венера Милосская, но я бы предпочел, чтоб руки у нее были на месте».

Эту партию пересказывать я не хочу — прекрасное не поддается пересказу. Кто желает — смотрите ее в натуре. Не пожалеете.

После нее последняя лондонская как-то не получилась. Она была сыграна словно по инерции, по необходимости. Видимо, одиннадцатая потрясла обоих соперников, опустошила. Взойдя на ее вершину, они вдруг обнаружили, что теперь все дороги ведут вниз. Разумеется, это было не так, и оба понимали, что где-то рядом есть тропинка, ведущая еще выше, к какой-то следующей вершине, но видеть ни этой тропинки, ни этой вершины им пока не было дано. Нужны были особая энергия и свежесть, чтоб ту тропинку увидеть и дерзнуть пойти по ней, дерзнуть — потому что никогда не знаешь, куда она приведет, потому что вершины в шахматном искусстве, как и в любом искусстве, это, кроме всего прочего, еще и счастливый случай.

Им посчастливилось сыграть одиннадцатую партию.

(конечно, и в обычном турнире она произвела бы впечатление, но не более того; все же необычайным драматизмом своим она обязана именно рангу матча на первенство мира.)

И в последней лондонской они проявили достаточно благоразумия, чтобы не пытаться соперничать с созданным накануне своим шедевром. Они просто подвели Черту и улетели в Ленинград первым же рейсом, и весь полет играли в бридж, и за несколько часов не произнесли ни единого слова о шахматах. Словно шахмат в их жизни никогда и не было.
 

Осень на Каменном острове

Продолжение.



— Ты же видишь, как не везет,— вот первые слова, которые я услышал от Карпова в Ленинграде.

Он сказал это походя, как нечто само собой разумеющееся, и легкое сожаление в голосе было как бы знаком искренности, словно бы давало понять, что именно так он и думает, что такова его безусловная оценка — оценка непосредственного участника, оценка профессионала. Он преподнес ее как истину (ну о чем говорить, когда все очевидно?), но глаза выдали его. В них было... нет, не любопытство — больше... вот! — в них было ожидание. Да! Да! Он ждал оценки, в данном случае — моей.

Оценки чего? Ведь не игры же!., а может быть, и игры? хотя этого я не могу представить; ни тогда не представлял, ни теперь — уж слишком по-разному мы видим ее — разная глубина, разный масштаб; все другое!., но в таком случае чего же он ждал от меня? — и от меня, и от других, если он и на них смотрел вот так же.

А я не был к этому готов, и моя реакция оказалась непосредственной — совсем не такой, на какую он надеялся. И тотчас ожидание в его взгляде сменилось разочарованием, но уже в следующее мгновение это был прежний Карпов — как обычно — жизнерадостный, как обычно — элегантный, энергичный и заряженный на шутки — свои ли, которые не заставляет ждать, чужие ли, которым всегда открыт и охотно отзывчив.

(Своих шуток и анекдотов у него несчетно, благо, память позволяет и хранить и извлекать их легко и непринужденно, будто это вездесущие пластмассовые шарики в руках ловчилы-фокусника.)

Словом, все было бы как всегда, если б не едва уловимая, скорее только угадываемая закрепощенность в его всегда живом лице. Этот каркас выдавал внутреннее напряжение. Карпов не был собой — он играл себя. Он подавал себя, подчеркивая черты привычного образа, и эта неспособность быть собой, эта несвобода, эта попытка произвести какое-то впечатление (пусть и самая благая; в данном случае — впечатление естественности) выдавали происходившее в его душе.

Так что же — значит, плохи дела?..

Но что особенного, собственно говоря, произошло? Ну, отстает на очко; в борьбе — обычное дело. Мало ли, как она сложится. Сегодня — ты, а завтра — я; одним словом — игра! И пока игра идет, пока она не окончена — все еще может быть, всяко может повернуться. Впереди ведь двенадцать партий! Двенадцать!.. А ему для победы достаточно двух: одной — чтобы выровнять положение, и второй — чтобы выйти вперед и победить. И что с того, что эти две партии он должен взять не у кого-нибудь — у Каспарова. Уже брал! и не раз! и две подряд брал, причем в каждом матче...

Так думали многие его болельщики, и он, судя по всему, был не прочь поддержать это настроение, а может быть, и себе внушить, что все еще наладится. Вероятность этого была вполне высока, если... если только он не сломлен, если намерен упорно, вопреки всем превратностям искать свой шанс, если будет бороться — бороться до последней минуты. Вот это мне и хотелось понять. Только это одно: сам-то он еще верит, что переломит ход борьбы, что победит?..

В нем родились сомнения (чего раньше не замечалось) — горький плод опыта. Знак мудрости, но и слабости тоже. Сомневающийся медлит и уже хотя бы поэтому рискует упустить удачу, которая всем прочим достоинствам предпочитает отвагу.

Наконец-то нашлось, наконец-то возникло это слово — отвага. Слово-ключ. Ключ к расшифровке многих загадок этого матча.

В тот ленинградский вечер — вечер возвращения из Лондона — отваги в Карпове я не ощутил. Повторяю, было все: жизнерадостность, энергия, напор, но все это на каком-то комфортном уровне. А полета не ощущалось; дерзости я не почувствовал. Складывалось впечатление, что он решил: я все делаю правильно, делаю достаточно много и достаточно хорошо; значит, в конце концов получится как надо. Он опять ждал, когда созревший плод упадет сам...

Подчеркиваю: это не категорический вывод, а всего лишь впечатление, причем не то, которое сложится потом, после долгих наблюдений и сопоставлений и бесед во время полуночных прогулок по аллеям Каменного острова; нет, это реконструкция первого впечатления — мимолетного, но неожиданно глубокого, рожденного самой первой фразой, самым первым взглядом.

Его взгляд... Да, он стал другим. И без того непростой (взгляд игрока всегда, помимо его воли, профессионален; игрок анализирует, даже если в этом нет необходимости, он считает по привычке; он пытается понять твою игру, которой, по сути, нет, по крайней мере, сам ты в ней не отдаешь отчета,— но игрок даже эту неосознанную игру стремится расшифровать, и его постоянно напряженный, препарирующий взгляд привычно и неутомимо делает, делает, делает свое дело), теперь его взгляд получил дополнительную нагрузку: он должен был скрывать. Увы! Когда побеждаешь, этой проблемы нет. Скрывать радость нелепо. Конечно, неплохо бы даже в великой радости сохранять достоинство; оно прекрасно всегда; но достоинство не должно гасить радость. Радость — это цель; она живет мгновения, в лучшем случае — часы. Так разумно ли редкий коллекционный золотой (всю жизнь мы собираем эту прекрасную нумизматику, чтобы в конце пути только ею утешаться, только ею подвезти итог) использовать как заурядный медный пятак, не /Взяв всего, что золотой дает? Ведь уже через минуту может стать поздно; уже через минуту может прийти время воспоминаний, а вспоминать-то окажется и нечего...

Сейчас до победы было далеко, больше, чем вначале, и его взгляд — веселый, энергичный, колючий — порою как бы затуманивался, терял остроту. То ли опрокидывался в себя, примеряясь, хватит ли сил на оставшийся путь (а каков этот путь, сколько в нем крутизны и ухабов, и скрытых, гибельных провалов,— лучше его не мог знать никто), то ли впускал в себя нас, близких ему людей. Только впускал ли? Это было не в его характере, не в его обычае. И если все-таки впускал, значит, в нем что-то изменилось. Не сломалось, нет — не тот он человек, чтобы ломаться; хрупкость в нем чисто внешняя, а внутренне он жилист и крепок необычайно. И если он все-таки впускал, если раскрывался, значит, он ждал от нас чего-то. Чего же — подтверждения его правоты? поддержки? понимания?..

«Ты же видишь, как не везет...»

Он не оправдывался; скорее, это была попытка как-то объяснить (и себе тоже) не совсем для него ожиданный ход матча, а главное — игру. Не такой игры он хотел, не такой ждал от себя.

—    А может быть, Толя, ты просто не доигрываешь?

—    Нет,— Он отверг мое предположение сразу — уверенно и твердо.— Ошибаюсь — это бывает. Но от игры беру все, что могу взять.

—    «Что можешь...» Значит, Каспаров не дает?

—    Не думаю. Мне кажется, дело не в нем, а во мне.

—    И все же... Может быть, ты не понимаешь его игры?

—    Нет, нет.— В его убежденности сомневаться не приходилось.— Понимаю. Понимаю все. Представь себе: в этом матче он пока не преподнес мне ни одного сюрприза.

—    И все-таки тебе не удается его переиграть.

—    Пока не удается. Пока он успевает за мною ход в ход. А ведь не должен. Я это чувствую, я это знаю. Повторяю: не в нем я должен искать разгадку, а в самом себе. Потому что не он пока выигрывает — я проигрываю.

Первый визит в концертный зал гостиницы «Ленинград» — за два дня до тринадцатой партии. Рекогносцировка. Служебный вход. Цветы. Вахтеры желают удачи. Еще цветы — от персонала гостиницы. Администраторы желают удачи. Опять цветы — и как эта болельщица сюда пробралась? ах, со стороны сцены; а кто пропустил ее на сцену?..

Наконец проталкиваемся в комнату, где ему предстоит отдыхать, думать, подкрепляться кефиром. Тяжелый, застойный запах только вчера законченного ремонта; пронзительно-химический — новенького паласа; за окнами гремит трамвай; но, если стать близко к стеклу, слева за серой набережной видать блестящую полоску Невы. Тылом к окну — телевизоры, чтоб и отсюда следить за происходящим на сцене и на доске. «У Гарри Кимовича все в точности то же самое. Может быть, посмотрите?» Идем смотреть. Действительно, комната неотличима. Та же обстановка, те же краски, та же вонь, тот же трамвай под окнами... «Задохнетесь»,— говорю. Карпов блеснул в ответ веселым глазом: «Авось не задохнемся. Да оно и не без добра — реже будем со сцены убегать».— «Тут все было под ключом,— оправдывался администратор, для которого в сюрприз этот тяжелый дух.— Не сомневайтесь, проветрим». — «А я и не сомневаюсь»,— любезно улыбается Карпов.

Сцена рядом. После серых кулис — праздник света и красок. Моллюск амфитеатра распахнул алое чрево, сотни софитов прядут золотую пряжу, вычленяют из пространства, делают необычайно отчетливым каждый предмет. Но уже через какую-то минуту эйфория уступает место ощущению тревоги, раздражительности, невесть откуда взявшейся усталости...

Свет. Слишком много света. Это он, обрушиваясь огненными струями с потолка сцены, давит, утомляет, раздражает. Да и жар от него — через несколько минут ощущаешь себя будто в сауне.

Начинают регулировать. Меняют накал; отключают софиты через один, через два, целыми секциями. Требуется подобрать такой режим, чтоб сцена была освещена достаточно ярко (телевизионщики требуют 700 единиц, это их минимум, суетятся с фотоэлементами, уговаривают Карпова, как час назад здесь же уже уламывали Каспарова, но до чего доторговались с чемпионом мира — помалкивают, хитрецы), а шахматный столик — мягко и отовсюду равномерно, чтоб столешница не отсвечивала и фигуры не блестели, чтоб игроки не замечали света, чтоб ничего не мешало Шахматам.

Доска для игры не первой молодости. Лак постарел: на некоторых трещинах взгляд буквально спотыкается. Требуется реставратор. «Сделаем»,— говорит представитель оргкомитета и показывает в блокноте соответствующую запись — еще одно свидетельство, что Каспаров уже был здесь.

«Где шахматы?»

Карпову дают в коробке вроде бы неплохой комплект. Он только взглянул — и решительно: «Нет».— «Да вы хоть поглядите на них, Анатолий Евгеньевич».— «Да чего там глядеть — и так все ясно...— Нехотя достал несколько фигурок, расставил на доске, подвигал. — Не годятся: лак блестит».— «А вот эти поглядите...» Оказывается, в ящике под столешницей припасен еще один комплект. Вроде бы все в целости, но, пережив уже немало лет, каждая фигурка обрела какие-то индивидуальные черты, каждая чем-то приметна. Увы, на этой сцене шахматные фигуры не должны иметь лица. «К сожалению, не годится»,— говорит Карпов.— «И Гарри Кимович...» — признается представитель оргкомитета. Но у них есть еще один комплект, надо понимать, именно то, что требуется; завтра привезут.

Потом приходит черед кресла. «Вот это — Гарри Кимовича, это — ваше...» Карпов садится в свое кресло, придвигает его к столу, встает, садится опять; положил локти на стол, подпер руками подбородок, откинулся, снова навис над доской... Что-то не то — высоковато кресло. «Не беспокойтесь, Анатолий Евгеньевич, прямо при вас и подгоним...»

Хлопоты мелкие, немножко смешные. Но если сейчас этими мелочами пренебречь, помилуй бог, они вдруг могут сказаться на игре. Подумать только, что, когда летом мы с Карповым играли в шахматы на пляже, «доска» у нас была из клеенки, пластмассовые конские головы не держались на штырях, а потерянную белую ладью с успехом заменяла катушка от ниток, если мне не изменяет память, сорокового номера.

Итак, тринадцатая партия, у Карпова белые. Надо сравнивать счет.

Он опять начал ходом ферзевой пешки — d4.

И опять Каспаров ответил защитой Грюнфельда.

(Давний разговор. «У профессиональных шахматистов,— сказал Карпов,— если соперники примерно равны по силам, шансы белых на выигрыш — 6:4; если черные играют на выигрыш, их шансы на успех 1:4». Я попытался сразу вскрыть причину: «Журналисты часто проводят параллель между игрой черными и игрой на чужом поле в командных видах — футболе, баскетболе...» «Это разные проблемы,— решительно отверг Карпов.— Ничего общего. Футболисты на чужом поле принимают дополнительный груз психологических и социальных проблем. В шахматах этого нет. Здесь судья не помешает играть, тем более — не навяжет пенальти; публика — не освищет. Но шахматы — это игра с гандикапом, черные начинают на шаг позади. Мало того, перед игрой они могут только гадать, по какой дорожке придется бежать».— «Но ведь это черные выбирают защиту?» — вставил я. «Конечно. И в открытых дебютах у них великолепный выбор, причем с обоюдными шансами. Однако стоит белым начать ходом ферзевой пешки — и, как бы черные ни отвечали, они попадают в принудительную игру, игру, требующую необычайной точности, ход в ход, и так вплоть до двадцатого хода, иногда — и дальше...— Он улыбнулся и закончил тем же, с чего начал: — Разумеется, если соперники равны по силам и одинаково хорошо подготовлены.— Потом подумал и добавил еще: — При d4 черные не имеют права оступиться. Ни разу. Иначе конец».)

Защита Грюнфельда ожидалась, Карпов с тренерами работали над нею независимо от всех остальных дел каждый день, но плод пока не созрел. Оставались нюансы, которые требовали раздумий и тщательной шлифовки. А самое главное — Каспарова нужно было подвести к западне. Подвести так, чтоб он ничего не заподозрил. Чтоб шел смело, ступал твердо. Пока не настанет урочный час, его вера в защиту Грюнфельда не должна быть поколеблена...

Это вовсе не означает, что Карпов собирался разменять белый цвет только за выигрыш времени. Нет. Белый цвет — это все же инициатива, d4 — принудиловка для черных, и Карпов не хотел упускать свой шанс. Поиграем! Запахнет жареным — всегда успеем соскочить на ничью, а повезет... Ах, как давно ему не везло!

Он начал обстоятельно, солидно; не спешил форсировать события; зажал черных и стал готовить наступление. Все просто и ясно, в суперклассической манере, намеренно подтверждая созданную журналистами репутацию.

Разумеется, Каспаров не стал ждать, пока демонстрация превратится в реальную атаку, и на пятом часу игры (он явно рассчитывал на усталость Карпова, но и Карпов все решительные действия откладывал на последние минуты: он чувствовал, что не устал, и верил в себя — в свою интуицию, в свою способность разобраться в хитросплетениях и тонкостях позиции; верил, что в цейтноте будет иметь больше шансов, чем Каспаров, и, если повезет, перехитрит его, заставит ошибиться; а ошибка перед самым откладыванием — это конец или почти конец; разумеется, и защищающаяся сторона при анализе отложенной позиции получает определенные шансы, скажем, найти этюдную защиту, но у наступающего шансы найти победный план безусловно выше) начал контрнаступление. Вначале без претензий, только чтоб нейтрализовать инициативу Карпова, но когда на последние десять ходов у каждого осталось всего по десять минут, он сделал экстравагантный выпад. От короля. Повторимся: экстравагантный — для матча на первенство мира, а так что же — нормальная игра. Причем игра без малейшего риска.

Вот это Карпова и не устраивало: вроде бы и лодка раскачивалась, причем так, что зрелище явно не для слабонервных, а он чувствовал — все это блеф, запас плавучести Каспарова пока огромен; пойти за ним, парировать угрозу правильными действиями — через несколько ходов битая ничья...

И Карпов на блеф ответил блефом — выпадом слона.

(Многострадальный слон! который всю партию путался под ногами, задыхался без воздуха, вынуждал заботиться о себе, искал себе достойную роль,— и вот его вытолкали на авансцену, причем вытолкали опять-таки без ясной роли, с единственным расчетом, что от этого камня пойдут по воде круги...)

Это был несвоевременный ход, неправильный, даже плохой — он оставлял короля без важного защитника (но и без обузы — вот другая сторона этой медали). Карпов шел на все, только бы замутить воду, выиграть время, заставить соперника разгадывать, что за этим стоит, считать варианты. А Каспаров не поддался. Хладнокровно отбив наскок, он запустил форсированный вариант — и через несколько ходов на доске стояла ничья.

(Или, скажем так: позиция со взаимными шансами. Но Каспаров, добившись черными права на ничью, выполнив тем самым программу-минимум, не стал искушать судьбу, а Карпов, только что пережив головоломнейшее путешествие по проволоке над пропастью, приключение внезапное — пропасть разверзлась под вдруг, и потребовалось все самообладание, весь гений шахматного эквилибриста, чтоб удержаться на этой проволоке,— Карпов еще не успел отдышаться и не был готов к тому, чтобы хладнокровно оценить свои шансы на выигрыш. Спасен — и слава богу.)

—    Ну что, заставил поволноваться? — спросил Карпов, когда я зашел в комнату, где он с помощниками разбирал только что сыгранную партию.

—    Со слоном переборщил...

—    Да, это было слишком. Но ты представить себе не можешь, как он мне надоел.

Четырнадцатую Каспаров начинает с открытым забралом — ходом королевской пешки. Почти не сомневаясь, что Карпов ответит испанкой. Любимой обоими испанкой. Они ее знают, они ее понимают, чувствуют. Им по нраву ее размашистый, жестковлтый стиль, четкие ветви ее вариантов, между которыми затаились едва заметные почки будущих побегов. Стоит такой почке дать проклюнуться, и из нее стремительно, как взрыв, возникает новая ветвь.

Карпов не опасается испанки — столько лавров она ему принесла! И в прошлом матче — опять же черными — удалась: красивая победа получилась! Ясное дело: если Каспаров бросает такой вызов, значит, рана зажила, пробоины зашиты и хороший каменюка припасен за пазухой. Но ведь и мы не теряли времени! тоже имеем что показать...

Одно лишь досаждало Карпову: собраться не мог. Сосредоточиться. Недоставало ему в этот день какой-то малости, какого-то привычного усилия, чтоб отрешиться от окружающего и слить всю энергию в тончайший всепрожигающий луч. Оставалось надеяться, что, когда ситуация в партии станет критической, это заставит мобилизоваться, придет само.

Как потом оказалось — не пришло...

Само ничто не приходит.

Даже удача! Потому что и удачу нужно искать, к ней нужно быть ежеминутно готовым, ее разящий клинок нужно суметь угадать в скромных, невидных ножнах. А когда увидишь эту выползающую на свет блистательную полоску стали, нужно иметь достаточно душевных сил, чтобы поверить в нее, поверить в свою способность владеть ею, поверить, что сейчас тебя ничто не остановит.

К счастью, мы не знаем своей судьбы, поэтому Карпов начал партию в неплохом настроении. Ходил быстро: на первые двадцать ходов затратил всего двадцать минут. Мог бы и тех не тратить — ведь шел по известной дорожке, на ясный ориентир, но его замедляло невольное самокопание, попытки понять, что с ним происходит. Он рассеянно поглядывал вокруг себя... и его не оставляло ощущение, что доска с фигурами, энергично двигающий плечами соперник, простудно покашливающий зал — все, все отгорожено от него, он сидит под незримым стеклянным колпаком, одинокий, изолированный от энергии этой доски, энергии этих людей, этого напряженного до свечения пространства зала — энергии, которая всегда так счастливо и безотказно подзаряжала его.

Что делать?..

Пока было ясно одно — не подавать виду. И он почти автоматически подбрасывал сопернику ход за ходом. Видимо, выбранная Карповым дорожка устраивала и Каспарова, потому что по темпу он почти не отставал, ходил уверенно и быстро (вначале в этом месте я использовал слово «играл», но сам же на нем и споткнулся; ну какая же это игра? — разве что демонстрация знания варианта, демонстрация домашней разработки; соревнование, кто глубже и дальше смог проанализировать позицию; Каспаров славится такими трудами, изготовлением побед в комфортных домашних условиях, но в матче-реванше и Карпов ему в этом не уступал (а почему, собственно, должен был уступать? Нейтрализовать излюбленный прием соперника — святое дело; без этого не победишь), поэтому я исправил слово «играл» на «ходил»; конечно, ходили! А мы глядели из зала, как они показывают нам, до чего додумались дома, и терпеливо ждали, когда же наконец начнется собственно игра), пока вдруг не увидал, что ему предлагают... забрать пешку. Просто забрать...

Каспаров задумался.

Достаточно надолго задумался — на 17 минут, и это был верный знак, чтб для Каспарова игра уже началась.

С виду пешка была вполне съедобна. Правда, за любое удовольствие надо платить, и за эту пешку пришлось бы помучиться, отражая атаку черных. Вроде бы нестрашную атаку, скорее это была инициатива, стратегический перевес... и вроде бы никаких конкретных угроз не предвиделось... но Карпов так легко отдал эту пешку, так уверенно пошел на этот вариант, что Каспаров ему поверил, поверил, что у Карпова будет достаточная компенсация, что он готов к такой игре — и отказался брать пешку (дома посмотрю, насколько она съедобна), стад искать что-нибудь другое, верное, в своем вкусе — и быстро нашел хороший план (очень хороший план!) и пошел.

Теперь пришел черед задуматься Карпову.

Как ни странно, такого поворота он не ожидал. Ни того, что Каспаров не примет вызова (пешка только казалась ядовитой, подкрепиться ею можно было вполне), ни того, что за доской он найдет такой отличный план. Неужели за доской?.. Вряд ли... Впрочем, истину мы все равно не узнаем, да она и не имела сейчас значения. Сейчас было важно найти опровержение задуманной Каспаровым игры, а вот это как раз и не удавалось. Интуиция подсказывала Карпову, что это «ящик», и чем дальше он считал, тем вернее в этом убеждался. Что оставалось? — осложнять игру, завязывать ее во все более тугие узлы — и тянуть, тянуть, откладывать кризис, искусственно создавать предельно допустимый цейтнот, буквально на грани разумного, чтоб в заключительной стремительной рукопашной, запутав соперника, заставить его ошибиться. Даже не надо явной ошибки! — пусть сделает хотя бы неточный ход — и того будет довольно, чтобы спастись.

Он считал далеко, очень далеко — позиция позволяла.

Он сидел на сцене один.

Каспаров уходил, приходил, становился сбоку, смотрел на позицию, чуть наклонив голову, опять уходил. Каспаров был доволен и не скрывал этого.

Он видел то же, что и Карпов, видел так же далеко. Он знал, что Карпов будет запутывать игру и не собирался уступать, знал, что предстоит цейтнот — и против этого не возражал тоже. У него уже было такое преимущество, очевидное пока только для них двоих, что он был согласен закончить этот поединок любым оружием и на любых условиях.

Над двумя очередными ходами Карпов думал почти час, над четырьмя — более полутора.

Плохой был день.

Знать бы заранее, что окажешься в такой вате — разменял бы его на тайм-аут. Самое подходящее настроение, чтоб погулять по аллеям Каменного острова, посмотреть на неподвижную воду каналов, послушать, как шуршит под ногами палая, омертвело-жесткая листва. Поиграть в теннис... А что! Ведь он чувствовал, что сил у него много, достаточно много — считалось ему далеко, варианты не путались и не распадались, и намеченного цейтнота он не боялся; не было только легкости, не было божьей искры. Не было Игры. Он не мечтал о чуде, о сказочном озарении — нет! Только об одном: дотянуться до себя, до своей игры,— большего не требовалось. Но эта грань — грань между профессионализмом и искусством — сегодня не давалась ему. Он ее даже разглядеть не мог. Так как же ее — невидимую — перейдешь?..

И все же надо отдать ему должное: он не раскис, не смирился. Не можешь лететь? — иди! ползи! цепляйся ногтями, зубами — но лезь! лезь вперед! потому что, пока ты сам не сдался, ты не побежден...

И он работал. Упрямо и честно. Снова и снова анализировал раскрывающиеся при каждом новом ходе — как в калейдоскопе— шахматные картины.


 

Искал, искал, искал: неужели нигде не найдется пока неприметного — но спасительного! — промежуточного хода?..

Как он был одинок в эти минуты!..

В этой пустыне, в перекрестье любопытствующих, равнодушных, сочувственных взглядов. Маленькая черная птица, сердитая, нахохлившаяся. Один. Один в своей пустыне...

Из зала все представлялось, как в перевернутый бинокль — далекое, нереальное. В этом не было зрелища, не было развлечения. Тогда что же — урок? Но ради какого урока мы попремся через весь Ленинград, загубим вечер, да еще и за билет — если посчастливится его достать — заплатим втридорога?..

Феномен шахмат непостижим. Иногда они представляются средством уйти от мира, своеобразной отшельнической кельей, иногда, напротив, спасительным кругом в море одиночества. Они демократичны: даже для бессмертного футбола нужна поляна и какой-то коллектив, и погода, и сезон, и усилие над собой — чтоб одолеть инерцию лени; а шахматы принимают тебя любого — в любом возрасте и с любым медицинским диагнозом; была бы доска да комплект фишек, да потрепанный сборник шахматных партий; а если еще сыщется и партнер!.. Они драматичны: вот и в шашках все вроде бы то же — да не то, потому что шахматы персонифицированы; в них есть иерархия, а значит, и судьба. Они добры, потому что позволяют нам быть самими собой (величайший дар и отдохновение душе!) и ничего за это не требуют взамен...

Партию он отложил.

На доске было материальное равенство. И для тех, кто знает только, как ходят фигуры, но играть не умеет, перспективы Карпова были самые радужные; ведь он наступал; его пешке, подкрепленной слоном, оставался всего один шаг, чтоб превратиться в ферзя. Однако в ночных спортивных выпусках радио и телевидения комментаторы предсказали черным трудное доигрывание. А один остроумец, осмелев, рискнул продвинуться еще на полшага дальше: мол, у белых столько же шансов на выигрыш, сколько у черных на ничью. Такая робость в оценках объяснялась просто: уж столько раз они ошибались в своих прогнозах, Карпов своей игрой, своей изворотливостью, своей стойкостью и цепкостью столько раз доказывал их некомпетентность, что все предпочитали дуть на холодную воду. Значит, авторитет Карпова-защит-ника был пока непоколебим, его способность доказывать живучесть самых безнадежных позиций не подвергалась сомнению.

...Когда он вошел в комнату к тренерам, все, кто там был, сразу умолкли. Карпов прошел к столу, взглянул на позицию на доске... Это была не та позиция, которую он отложил, а нечто иное, возникающее ходов через десять-пятнадцать. Карпов восстановил отложенную позу, сделал пяток ходов, опять восстановил, стал смотреть другой план... но это был скорее ритуал, а не анализ. По непривыч-ной замедленности его движений я понял, что мысли его не здесь, что «анализирует» рука, а не мозг. Он двигал фигуры, а думал о чем-то другом и даже не пытался сосредоточиться на изменчивой шахматной картине. И когда осознал это, словно, бы проснулся. И поднял лицо от доски.

Обычное лицо. Только чуть настороженное — оглядев нас, он хотел понять, не выдал ли себя... И когда увидал, что выдал, отпустил какую-то в себе пружину. Его лицо утратило целостность, его губы, глаза, скулы — каждая черта жила сейчас своей обособленной жизнью, каждая выражала это своим голосом, но содержание-ι о было одно — разочарование. Здесь, перед своими, на какие-то несколько мгновений он это себе позволил. Расслабился. Раскрылся. Но едва самая горечь схлынула, Карпов опять собрал себя, зажал в кулак, стал для всех привычным монолитным стальным битком.

—    Игорь Аркадьич,— сказал он Зайцеву,— завтра позвони, что мы не будем доигрывать.

—    В котором часу позвонить?

—    Когда хочешь... когда тебе будет не очень противно это сделать.

Потом он спустился вниз поиграть на бильярде, но в этот день и шары у него не шли. Плохой был день.

Потом, уже после полуночи, он зашел за мною: позвал гулять. Развлекать его не надо, он сам любит рассказывать, да ему и есть о чем рассказать. И вот посреди одной истории он вдруг прервался:

—    Знаешь, во время матча в Мерано и организаторы и журналисты — все отмечали, какая у нас дружная и веселая команда и какая склочная и сварливая — у Корчного... Когда дела идут на лад, любить близких нетрудно...

Я знал, что он имеет в виду — в команде начался разлад.

Команда — сложный механизм, в нем каждая деталь, каждое зубчатое колесико должно быть пригнано точно и мягко, должно работать четко. И вот вдруг выяснилось, что это не просто специалисты, не просто исполнители определенных амплуа — это еще и люди. У каждого была своя жизнь, свои честолюбивые планы, связанные с надеждами на успех Карпова, свой характер... Пока дела шли не то чтобы плохо, но, скажем так, оставляли шансы на успех, они были повернуты к коллективу своей функциональной стороной. Каждый, в меру своих сил и добросовестности, делал порученное ему дело, не мешал другим и даже к соседу через забор не заглядывал: специфическая этика любой шахматной команды. Их человеческие качества не подвергались испытанию, ведь от них требовалась такая малость — быть в коллективе уживчивыми и терпимыми. Характер, мужество, твердость, силу, целеустремленность по сценарию отводилось проявлять одному Карпову. И он с этим справлялся. До этоцо дня, до четырнадцатой партии, это не подвергалось сомнению. Но стоило ситуации обостриться, а вероятности победы в матче из проблематичной стать весьма сомнительной, стоило этому грузу навалиться на души окружавших Карпова людей (прекрасный случай, чтоб проявить свое мужество и твердость) — и некоторые не выдержали даже первого нажима. Пошли разговоры: Карпов не тот; что с ним происходит? в его игре нет ни фантазии, ни прежней энергии; конечно, десять лет чемпионства, десять лет игры вполсилы, без необходимости себя превозмогать расслабят кого угодно; он всего достиг, он благополучен, его мотивы ослабели настолько, что результат матча его не трогает, он только изображает, только обозначает борьбу; ведь для прежнего Карпова даже нынешний Каспаров был бы только мальчиком для -битья, и это не эмоциональная оценка — трезвое суждение шахматных профи... Конечно, прямо об этом с ним никто не говорил, тем более — шахматисты, но администраторы проявили достойное лучшего применения рвение: они предложили кое-кого убрать, ужесточить режим, поменять распорядок дня и занятий. По глазам и отдельным репликам своих товарищей он понимал, что вокруг него — за его спиной, за этими вот стенами — происходит.

—    Утром придется собрать всех и поговорить начистоту,— сказал Карпов. — Не люблю таких собраний... Но невскрытый нарыв еще хуже.

—    Будешь что-то менять?

—    Нет. Никого и ничего. Этих людей я сам отбирал себе в помощь, и каждый старается в меру своих сил... и добросовестности. И если кто-то не выкладывается до конца — ну что ж, моя вина, я обязан был разглядеть, кого беру.

—    А если будут упреки насчет твоей игры?

—    Не будет. Уж от шахматистов я этого точно не услышу, разве что от тех, кто возле...

—    Ты ломаешь их честолюбивые планы...

—    Я теряю больше, чем они.

—    Как знать, Толя. Они так не считают.

Карпов засмеялся и спустился к воде, к сфинксам, и долго там стоял, разглядывая четкие осенние созвездия, их отражения в ровной черной глади.

—    Чувствую: рядом игра, ну совсем рядом. Достаточно еще совсем небольшого усилия — и дотянусь...— Он вздохнул и вдруг сказал совсем буднично: — А в этом поражении виню только себя.

Прекрасное качество — в своих неудачах он никогда не винит других (когда принимал неудачный совет — нужно было думать самому! сам принимал решение — сам и отвечает за результат), зато победы щедро воздает каждому, кто имел к ним хотя бы малейшее отношение.

—    В поражении виню только себя,— повторил он,— и потому ничего менять не буду. Пока мы

идем правильным курсом. И я верю в конечный успех.

—    Веришь или надеешься?

—    Надеюсь. И верю.

—    Но ты не можешь других заставить верить так же.

—    Конечно. Но я им скажу, что рассчитываю и надеюсь на них. На каждого. Надеюсь, что каждый внесет все, что в его силах, в нашу общую борьбу... Но если узнаю хоть об одном факте взаимных упреков, выяснения отношений, буду расценивать это, как сознательную попытку внести в команду раскол.
 

В пятнадцатой — опять защита Грюнфельда...

Не знаю, как готовится к ней Каспаров, перед тем как ехать на игру,— освежает ли в памяти наиболее вероятные схемы, вживается ли в ее принципиальные позиции или же смотрит что-то новенькое (а может быть, настолько уверен в предшествовавшем многомесячном анализе, что не смотрит вообще),— не знаю. Но есть комната, где она постоянно стоит на доске. Меняется расположение фигур и пешек, но общий узор угадывается сразу. И каждый вечер — независимо от всех остальных дел — поближе к полуночи Карпов возвращается к ней, и сидит над доской час-пол-тора-два, пока не замечает, что критик в нем совсем задавлен и работа из творческой выродилась в механическое движение фишек. Только тогда он поднимается от этой доски, чтобы назавтра около полуночи... и т. д.

Меня интересуют не ходы (хотя они зеркало мышления и души шахматиста), но когда у тебя на глазах под мощную крепостную стену ведется подкоп и закладывается мина, так ждешь, когда же наконец рванет освобожденное, всесокрушающее пламя.

Неужели и в этой партии еще не пора?..

Оказывается, должно было рвануть, да не сработало: после карповской новинки — выпада пешкой на е5 — Каспаров быстро разобрался в ситуации, двумя «некрасивыми», но, как потом выяснилось, единственными ходами выровнял положение (судя по затраченному времени, разбираться ему пришлось за доской — молодец! он и без того знал, что он молодец, а этот случай только подтвердил высокий уровень его готовности), сам создал угрозы, разменами обескровил игру — ничья...

Карпов был разочарован.

Он не хотел этого показывать, да и вряд ли это было заметно со стороны, но он стал другим. Суше. Молчаливей. Внутреннее пламя сжигало его, он словно обуглился, в глазах появился лихорадочный блеск. Все постороннее ушло, остались только шахматы. Теперь они владели им всецело. Он почти перестал разговаривать, но посреди обеда мог вдруг обратиться к одному из помощников (каждый вел свои шахматные темы): «Послушай, а если при слоне на d3 попробовать...» — и дальше шел вариант, тут же понятый и подхватываемый остальными, и несколько минут над столом слышалось только щебетанье на их специфическом птичье-шахматном языке. Эти мысли не оставляли его ни на прогулке (катались по ленинградским каналам на катере, но вряд ли ему что-нибудь запомнилось: его глаза то и дело становились незрячими — он видел другое), ни перед сном, ни даже во сне. Остальные жили нормальной жизнью; когда приходило время — работали над шахматами, обложившись справочниками, над доской. А его шахматы теперь не отпускали нигде, ни на миг.

И вдруг в шестнадцатой — подарок судьбы — опять испанка!

(«Толя,— попросил я накануне,— чтобы больше не было разговоров о цейтноте, пожалуйста, сделай первые 15 ходов за 15 минут. Для меня».— «Если для тебя, то я их сделаю за 5 минут»,— здсмеялся Карпов. Я понял, что это сказано всерьез, и сробел: «Разумеется, смотря какой будет дебют...» — «В любом!»)

На что рассчитывал Каспаров: на новый вариант, в который он вдруг повернул? на плохое настроение Карпова после очередного неудачного штурма грюнфельдовых бастионов? на свое игроцкое счастье?..

Увидав, как на доске разворачивается испанка, Карпов преобразился. Сейчас он докажет, что прошлое поражение было случайным!.. Он играл решительно и зло. Он так быстро отвечал на все реплики Каспарова, что оказалось, он и не заметил, что игра свернула в новое русло. Жертвой пешки он перехватил инициативу, его позиция из просто надежной стала приятной, затем перспективной...

И тут он остановился.

Сначала этого никто не заметил, но прошло пять минут, десять, пятнадцать, а он все сидел и думал, считал и пересчитал, и опять Каспаров уходил и приходил, и опять уходил, и опять стоял сбоку от столика, поглядывая на соперника то ли с недоумением, то ли с недоверием. Ведь игра Карпова была так очевидна! И зрители в зале, и гроссмейстеры в пресс-центре ждали только одного — хода конем на d3, который Карпов так долго готовил, потом с ним тянул, тянул, и вот теперь, когда тянуть уже больше нельзя, тянул со временем... Зачем? Ведь все так просто и ясно, так прочно, это такой верняк!..

Но в том-то и дело, что ход этот был самоубийствен. Это был блеф, и нужно было понять, знает ли об этом Каспаров. Кажется, не знал... Но если решиться, а он знает — спасения нет... Но и пойдешь иначе — тоже крах: сильных ходов не видать, купленная за пешку инициатива мгновенно испарится...

62 минуты думал он.

И решился — наступил конем на это проклятое d3. А Каспаров ему поверил. Каспаров поверил в его расчет и в очевидную крепость этого хода, как верили в нее зрители в зале и гроссмейстеры в пресс-центре, и прошел мимо выигрыша, и затеял свою игру на королевском фланге — стал готовить атаку прямую и бесхитростную, с виду грозную, на деле же легко отражаемую, как говорят гадалки — пустые хлопоты. Мог ли подумать Карпов, что видимое, зримое его преимущество было столь велико, крупные материальные потери белых столь неизбежны, что его сторонники уже торжествовали победу. Только сам Карпов ее не видел. И потом, уже ночью, в затянувшемся почти до рассвета анализе, когда, гася отчаяние интеллектуальным изнурением и механикой движения фигур, искал, искал, искал победу, весь вечер шелестевшую крылами над его головой,— и тогда тоже ее не нашел.

Но дома он уже был готов к мысли, что там ничего нет — нет победы. А во время партии это открытие обрушилось на него вдруг. Вот так и случилось — вдруг он понял: здесь ничего нет. Ничья. Он это видел; он это чувствовал; это подтверждал расчет вариантов. Ничья...

Имея такое преимущество...

На поиски победы он потратил все, что мог: последние двадцать пять минут, и когда осталось всего пять, а игры ведь еще был воз — ходить и ходить, цейтнот накатывал, как асфальтовый каток, Карпов, разочарованный бесплодностью колоссальной инициативы своих фигур и смирившись с неизбежной ничьей — вдруг одернулся: побил на то самое (опять онo!) — злополучное поле d3 пешкой...

Как такое получается — объяснить невозможно. Ни себе, ни тем более другим.

Ведь еще несколькими минутами раньше он забраковал этот ход. Совсем было решил: побью ферзем коня, а там поглядим, сумеет ли соперник спастись вечным шахом. Но плохой ход остался занозой в памяти, он был завлекателен своей неожиданностью, своей неожиданной уродливостью; он был идеален своей непредсказуемостью при раскаленном цейтноте Каспарова. И только в расчете на цейтнот, на неожиданность Карпов его сделал — единственный ход, ведущий к поражению. Но теперь Каспаров блефу не поверил, бросился в свою очевидную атаку — и через несколько ходов все было кончено.
 

А в следующей партии Карпов победил.

Пробил защиту Грюнфельда уверенными, неотразимыми ударами. Словно не было предыдущих партий с их поисками, сомнениями и маленькими хитростями, сплетающими сеть будущей западни. На всю борьбу ему хватило чуть больше полутора часов. Победа произвела впечатление столь легкой, что один известный гроссмейстер написал: «Борьбы в этой изящной партии, по существу, не было». Это как же понимать — Каспаров был болен? у него были связаны руки? запудрены мозги? Ведь если бы он мог бороться — уж он бы показал, не так ли?..

Эта реакция типична. И Карпов давно уже привык к непониманию, привык, что признают его силу, но не искусство; привык, что его стремление к чистоте, простоте и ясности — стремление к идеалу — преподносится публике как холодный, расчетливый практицизм. Насколько мне известно, он ни разу не пытался эту репутацию опровергнуть. Почему? По-моему, к словам он всегда относился с недоверием, его смущала их неоднозначность, их способность выворачиваться наизнанку. Другое дело — факт, результат. И он полагал, что для самой широкой публики в общем-то было достаточно спортивных результатов. Но какой же шахматист не тешит себя мыслью, что есть же среди любителей — обязательно должны быть! — истинные знатоки, которые могут оценить и глубину его замыслов, и чистоту рисунка, и целостность партии.

Кстати, его игры не понимали и гроссмейстеры. (Может быть, Каспаров теперь исключение? Или — проще того — теперь его игра стала другой — более ясной, более доступной для понимания, и на счастье Каспарова это совпало с его штурмом шахматного Олимпа?) Гроссмейстеры видели, как Карпов исключительно редко ошибается, и фигуры он ставит так, что они полны жизни, что большего от них не возьмешь. Но, кроме этого, было еще что-то, какой-то секрет — ведь и его соперники были мастеровиты, и они умели крепко ставить фигуры и не делать ошибок. Однако в какой-то момент они вдруг обнаруживали, что продолжать игру нет смысла, партию пора сдавать, хотя в материале пока равенство и позиция почти не изменилась. Когда это случилось? Почему? На каком ходу наступил перелом? — только домашний анализ покажет. Но и он не раскроет секрета, потому что и в следующей партии произойдет то же самое.

...Потом была ночь, описанная мною в самом начале,— ночь перед восемнадцатой партией.

На игру я опоздал, опоздал совсем на немного — может быть, минут на двадцать. Каково же было мое изумление, когда на демонстрационной доске я увидал почти ту же позицию, что и накануне ночью. На сцене был один Каспаров. Он то зажимал виски, то тер ладонью подбородок, то поправлял пиджак — судя по всему, чувствовал себя неуютно.

—    Чем его озадачил Карпов? — спросил я стоявшего рядом мастера.

—    Ходом ферзя на е7.

Все происходило в точности, как предсказывал Карпов. Ход как ход, ничем не примечательный; любой из нас, быть может, ходил так сотни раз. Но в том-то и дело, что цена этих ходов не одинакова. Мы делаем его «из общих соображений», в лучшем случае им может быть обозначен возможный стратегический план. А что он означает для Карпова? И почему он был уверен, что Каспаров на нем споткнется и весь дальнейший ход партии будет зависеть от того, разберется он в тонкостях или нет? Тайна. Тайна, которая этим гроссмейстерам отлично известна, но открывать ее нам они не спешат.

Как-то я спросил гроссмейстера Бронштейна, отчего так получается, что я, рядовой любитель, часто угадываю ходы корифеев. «Так, может быть, вы просто очень сильный любитель?» — засмеялся Давид Ионович.— «Благодарю вас, но это не ответ». «Согласен.— Он задумался.— А вы не хитрите? Может быть, вы занимаетесь угадыванием во время форсированных вариантов?» — «Нет. Самые обычные ходы».— «Тогда это случайность»,— решительно сказал гроссмейстер.— «Но если эта случайность повторяется систематически?» — «Значит, у вас отличная интуиция, но не более того. Чтоб вы меня правильно поняли, вот вам пример из другой области. Вы вместе с профессиональным географом смотрите карту какой-то малознакомой вам местности. Скажем, бассейн Миссисипи. Ну что вы сможете сказать о ней экспромтом? Что она полноводная, илистая, что верховья у нее отравлены промышленными стоками, а в дельте водятся крокодилы — вот и все. А географ расскажет вам о ее гидрологии, биологии, режиме, структуре дна, составе воды и т. д....»

Каспаров разобрался.

Это было видно по нему, это было видно по Карпову, да и я после прошлой ночи так-сяк ориентировался. Теперь пришел черед Карпова. Выстоит или нет? Он сам выбрал это испытание, знал, на что идет, и теперь терпел под тяжелыми, уверенными ударами. Он изворачивался, ловчил, но положение с каждым ходом становилось все безотраднее, потом — все безнадежней. Был момент, когда над доской промелькнула посторонняя тень; это возник призрак ничьей повторением ходов, и я подумал: вдруг Каспаров смалодушничает — и Толя сможет соскочить... Но Каспаров жаждал крови. Он бил, бил и бил, и то ли от излишней уверенности в успехе потерял бдительность, то ли его стала раздражать стойкость Карпова (а может быть, устал?), но на последних ходах в цейтноте он сделал одну, другую неточность, прошел мимо выигрыша — и айсберг опрокинулся. Вдруг — в два-три хода — у Карпова стало лучше.

Ах, эти анализы отложенных партий!..

Вначале была эйфория — за Карпова выигрывали и так и эдак; нужно было только выбрать, как это сделать наверняка. Потом стали появляться технические сложности — реализация преимущества оказалась далеко не простой. Потом за соперника нашли контригру. Потом за него же нашли точную защиту — и выигрыш уплыл. Его не стало. Не стало совсем. Мираж рассеялся — это была ничья.

Ее пытались опровергнуть до четырех утра. Потом, передремнув, все утро. Потом весь день. И когда пришлц пора ехать на доигрывание и Карпов уже стоял в пальто, он еще не знал, как будет играть. Было три дороги, и на всех Каспаров спасался.

Как пережить такое разочарование?..
 

Осень на Каменном острове   

Окончание.        ФОТО С. Кузнецова


И в машине он еще не знал, как будет играть, и когда шел на сцену. Но когда пожимал Каспарову руку и взглянул ему в глаза, решение пришло. Он выбрал не самый сильный, зато неожиданный план. Если Каспаров анализировал его внимательно, как основной, тогда ничья через несколько ходов. Если же нет... неужели Каспаров этой ночью спал?..

Каспаров оказался не готов, сразу сделал ошибку, потом защищался упорно... Но его уже ничто не могло спасти.

Он взял тайм-аут.

Нужно было прийти в себя, еще раз проверить защиту Грюнфельда. Но Карпов уже знал, как ее пробивать, и опять она рухнула.

Счет сравнялся.

Наконец-то!..

Как долго мы к этому шли. Через какие труды. Сколько потребовалось терпения, нервов, мужества. А Карпову — еще и веры в себя, и мастерства...

Шахматный мир был ошеломлен. Кумир шатался. В несколько дней с него слетела вся карнавальная позолота. Ситуация была непредсказуема. Комментаторы дружно писали: матч начинается сначала, теперь это микроматч из пяти партий. Ясно было одно: кто первый победит, того и верх. И если сейчас, пользуясь инерцией наката, Карпов сможет нанести четвертый удар подряд, Каспаров уже не поднимется. Может быть, и вовсе никогда не поднимется в полный рост — разве с Талем когда-то не случилась такая же история?

А Карпов не стал играть.

Взял последний тайм-аут.

Если б он выиграл матч, этому, возможно, не придали бы значения, но матч он проиграл, и теперь есть основания сказать, что этим тайм-аутом он отдал свою игру. В тот день я не мог так судить — уж Карпову-то самому виднее, но те два-три хороших шахматиста, чьи мнения я сразу спросил, ответили прямо: это роковая ошибка.

Накануне мы легли спать под утро. Карпов был очень возбужден, и даже долгая ночная прогулка только утомила, но возбуждения не сняла. Без четверти двенадцать ко мне зашел Игорь Зайцев:

—    Пошли будить Толю.

—    Зачем? Пусть отсыпается.

—    В двенадцать контрольное время, и если мы берем тайм-аут, должны успеть позвонить.

—    Какой еще тайм-аут?

—    Идем-идем. Сам увидишь.

Карпов проснулся не в духе. Голова была тяжелой.

—    Который час? — Ему сказали.— Ну, что будем делать, братцы?

В спальню вошли двое руководителей команды. Никогда в это время не приходили, а тут пришли. Все всё понимали, все всё знали заранее — кроме меня, новичка в этом деле.

—    Что у тебя, Игорь Аркадьич? Как варианты?

—    Ничего утешительного,— сказал Зайцев.— Ребята не готовы разговаривать с тобой. Никто.

Как же так?

—    Ну, вчера, пока от Каспарова не позвонили, что он сдается — какая была работа. Ждали доигрывания. А за вечер не успели.

Карпов задумался.

—    Что посоветуешь? — спросил он меня.

—    Играть!

—    Так ведь у меня черные, и в них есть несколько проколов, и Каспаров знает о них не хуже, чем я.

—    Ну и что? Сыграй любой железобетон! Ведь у него руки будут дрожать, а уж ловить тебя в таком состоянии ему даже в голову не придет...

Карпов опять взглянул на Зайцева.

—    Сам решай, — сказал тот.— Твои вопросы мы не успеем закрыть, это уж точно. Конечно, риск есть... Но тебе видней.

—    Да какие тут могут быть колебания? — изумился представитель ЦСКА.— Надо давить! Бить и бить, пока удары проходят.

—    Ну уж на Анатолия Евгеньевича-то не давите,— вступился второй.— Вы же слышите: положение сложное, как играть — неясно. Я считаю, что только Анатолий Евгеньевич может сам решить, играть ему сегодня или нет.

И через пять минут он пошел звонить судьям, что Карпов берет тайм-аут.

Даже Каспаров был этим изумлен.

И уже после матча Карпов признал: пожалуй, я был не прав, нужно было рискнуть...

О последних партиях мне не хочется писать.

В двадцатой Каспаров белыми с позиции силы сделал быструю ничью (проложил «прокладку», чтоб, помилуй бог, не случилось четвертого поражения подряд) и не скрывал радости по этому поводу. Он понял, что инерция Карпова иссякла, что в матче снова наступает перелом и теперь игра опять будет складываться в его пользу. Так и случилось. Не только игрового чутья, но и игровой мудрости этому парню не занимать.

А я все думаю — что же произошло? Почему Карпов в этом матче играл так зажато? Почему так редко и неохотно шел в открытый бой? Ведь когда доходило до рукопашной, он Каспарову ни в чем не уступал. Ни разу. Ошибался — да; так ведь и Каспаров ошибался, и кто из них ошибался последним, тот и проигрывал...

Не понимаю.

Конечно, их шахматы высоки необычайно, и по напряжению многие партии достигали едва ли не предела, и драматизма им было не занимать — и все же, все же... Почему не проходит ощущение какой-то недоговоренности, недоигранности? Словно на горле певца лежали пальцы и, едва он начинал брать повыше, тут же прижимали...

Нет удовлетворения.

«А если бы Карпов выиграл? — спрашиваю я себя.— Тогда бы как?»

Ну что ж, эйфория победы пьянит, внушает свои оценки. В такую минуту критично себя оценить тяжело. Но если хочешь двигаться дальше, нужно. И я сейчас думаю, что спасибо Каспарову за уроки, которые он Карпову преподал. Спасибо, что заставил Карпова встряхнуться и показать временами блистательную игру. Спасибо, что заставил его сражаться, заставил работать над собой. Если Карпов не остынет прежде времени, можем быть уверенными, что шахматный спектакль этих двух актеров еще не раз изумит нас красками и поворотами сюжета.

Матч принес немало острых ощущений, но не принес удовлетворения. Каспаров опять победил, но после крушения, которое он пережил в Ленинграде, эта победа только утешила, но не утвердила его. Похоже, в этом матче (впрочем, как и во всех предыдущих матчах с Карповым) он играл на пределе своих физических и творческих сил, и это радует; это говорит о культуре самокрнтроля, самонастройки, о культуре воли. Чего не скажу о Карпове. Он опять оставил ощущение недосказанности, недонажима, недокрика. Но если прежде это мало волновало его, то теперь, похоже, он всерьез озабочен поисками себя, ключа к себе. А ведь было же когда-то у него согласие с собою! Было...

Как хочется, чтоб он опять до себя дотянулся!